Кто-то дал этой Вселенной плохую кислоту
Напоминаю: Хоук и Андерс в Круге Магов. Уже не такие уж маленькие... и все же по-прежнему редкие придурки 
Или не очень.
Сегодня совсем джен.
читать дальшеВообще говоря, по ночам полагалось спать.
Ну или хотя бы вежливо делать вид: особо доверенным занудам все-таки дозволялось ещё часок-полтора после отбоя поваляться с книгой в кровати. Или даже посидеть за одним из стоявших вдоль стены письменных столов. Храмовники, время от времени заглядывавшие в двери, иногда подходили, проверяли, не читают ли там чего-нибудь запрещенного, но в общем-то на мелкие нарушения распорядка смотрели сквозь пальцы. А вот шататься по ночам за пределами спален было уже строго-настрого запрещено.
Само собой, Андерс плевать на всё это хотел. С самого высокого этажа Кинлоха. И вообще он, пожалуй, показывался в ученических комнатах по вечерам только потому, что спать ему все-таки тоже хотелось. Причем хорошо бы в кровати, потому что в кровать иногда приходил Пушистиус, большой, тяжелый и теплый. Можно было дождаться, пока он засопит, и чесать ему пузо, осторожно прижавшись ухом к меховому боку и слушая глухое басовитое урчание. И тогда почти не хотелось выть от мыслей о будущем, сплошь состоявшем из лекций мэтрессы Винн, отравленных скучной церковной пропагандой, неизменного на протяжении десятилетий распорядка жизни и постоянного храмовничьего надзора, который полагалось принимать со всем подобающим магу смирением.
А вот зараза-Хоук был так отвратительно послушен, что Андерса от него иногда попросту тошнило. Гаррет по первой же просьбе храмовника-дежурного отрывался даже от самой увлекательной книжки и бесцеремонно обрывал незаконченный спор, совершенно игнорируя мнение своего не столь покладистого собеседника, да и вообще по ночам ходил разве что в сортир. И кормить Мэтра Водяниуса они с Андерсом бегали исключительно днем, выкраивая час-другой между занятиями, потому что никакие, даже самые веские и логичные доводы не могли убедить Хоука хоть ненадолго забыть о треклятом распорядке.
И когда тот, накинув мятую мантию, посреди ночи выскользнул из спальни, Андерс просто глазам своим не поверил. Но на хоуковой койке и впрямь лежало только наспех собранное из подручных средств «спящее тело», которое вряд ли обмануло бы даже очень сонного храмовника, вздумай тот приглядеться дважды, а значит, нарушающий правила Гаррет ему все-таки не примерещился. Андерс торопливо натянул башмаки, ежась от проникавшего даже сквозь каменные стены осеннего холода, и поспешил следом. Хоук все-таки был заразой на редкость продуманной и в серьезном деле не позволил бы себе никакой небрежности, так что он, похоже, собирался отлучиться совсем ненадолго.
Вот обидно выйдет, если Гаррет просто подрочить в укромном уголке затеялся. Андерс-то уже размечтался о чем-то по-настоящему интересном и загадочном.
Поначалу он ещё пытался понять, куда же Хоук собрался, и строил предположения о том, в какую дверь тот свернет или к какой лестнице направится. Однако следить за кем-то ночью оказалось ужасно трудно: в запутанных, полутемных коридорах Кинлоха было пустынно и тихо, и эта пустота отзывалась на каждый неосторожный шаг протяжным гулким эхом. Даже прячась в самых густых тенях, Андерс все равно чувствовал себя неуютно, голым и беззащитным, словно вытащенная из ракушки улитка, а вероятность попасться Хоуку на глаза отчего-то пугала намного сильнее, чем обычно.
Попадаться Андерс вообще не любил, а тут пришлось бы ещё и объяснять Гаррету, с чего это он вдруг удумал хвостиком за ним таскаться. А Зараза при этом ещё и таращиться будет так, словно он Андерса насквозь видит – совсем как старшие наставники. Только Андерс подозревал, что в отличие от них Хоук и правда такое умеет.
Хотя сейчас его куда больше волновала другая тайна: как же Гаррет умудрялся выглядеть так, словно он имел полное право шляться по ночам хрен знает где в двух этажах от собственной спальни. Терзаемый острым любопытством Андерс придирчиво разглядывал шествовавшего впереди него сверстника, пытаясь понять, в чем же заключался его секрет. В осанке, уверенной и одновременно слегка расслабленной, словно тот не ожидал не то что нападения, но даже безобидного упрека? Или в том, как он двигался – неспешно и плавно, без суетливых жестов, которые могли бы выдать его волнение? А может, в прятавшейся в уголках губ улыбке, той самой, которая Андерса бесила чуть не до слез, а вот храмовников неизменно убеждала в том, что стоящий перед ними юноша невинен, словно выросшая при монастыре девственница?
Увлеченный этой загадкой Андерс едва не забыл о том, что он вообще-то следовал за Хоуком тайком – и что нужно было приглушать шаги, особенно в хозяйственных помещениях, голые каменные полы которых не прикрывали даже кривые самодельные коврики из ветоши. Спохватился он в самый последний момент, когда обративший внимание на какой-то звук Гаррет уже начал оборачиваться, и едва успел нырнуть за пьедестал удачно подвернувшейся статуи.
Однако тот, кажется, все-таки его не заметил. Андерс просидел несколько минут, съежившись за каменным кубом высотой в треть его роста и ничего не слыша из-за грохота собственного сердца, но, так и не увидев воздвигшейся над ним ехидной физиономии, в конце концов осмелился осторожно высунуться за угол. И немедленно обнаружил, что Зараза уже успел куда-то деться.
Андерс чуть не выругался в голос от огорчения и кинулся следом, даже не вспомнив о том, что его мог застукать кто-нибудь похуже Гаррета. Один из дежурных храмовников, к примеру. Он уже начал бояться, что так ничего и не узнает о хоуковой затее, но как раз в этот момент наконец увидел мелькнувшую в конце коридора ученическую мантию.
После этого Андерс следил за Хоуком куда внимательней и старался больше от него не отставать. А тот, как назло, и не думал замедлять шаг, и вскоре Андерс, слишком занятый попытками не потерять его из виду, совершенно перестал понимать, где же они все-таки находились. На нижних этажах он вообще бывал редко, да и тогда в основном выискивал возможности выбраться наружу, почти не обращая внимания на расположение коридоров. Кое-что Андерсу все-таки удавалось узнать: караулку, мимо которой Гаррет проскользнул так тихо, что на миг показался ему бесплотным призраком, кладовку, из-за двери которой тянуло запечатанным в воске сыром и солью, ещё одну, должно быть, с одеждой – от неё пахло лавандой, шалфеем и шерстью. И только когда Хоук наконец остановился и, оглядевшись по сторонам все, с тем же невыносимо самоуверенным видом присел на корточки возле стены, Андерс заметил, что они очутились прямо возле храмовничьих казарм. Массивная дубовая дверь была слегка приоткрыта, но внутри царила тишина, которую изредка нарушало чье-то похрапывание.
Разглядеть, что же все-таки Хоук делал со стеной, у Андерса никак не получалось. Наверно, не получилось бы, даже если бы в коридоре было посветлее, слишком большим было расстояние. И подобраться поближе он не мог, потому что спрятаться в абсолютно пустом коридоре было попросту негде. Конечно, за спиной у Гаррета виднелся ещё один уходящий куда-то в сторону коридор, и до него наверняка можно было добраться кружным путем, но сам Хоук за это время успел бы закончить все свои дела и смыться. Андерс аж зубами заскрипел от обиды: он никак не мог понять, что тот задумал, и терзавшее его любопытство с каждой секундой становилось все свирепей.
«Образец послушания, усердия и рассудительности», Мэтр Безупречность, хренов Гаррет Хоук тем временем несколько подрастерял свою нечеловечью невозмутимость, и от едва заметной пока улыбки, расцветающей на его лице, у Андерса все внутренности узлами перекрутились. Исключительно от возмущения при виде подобного лицемерия, конечно же, ни от какой не от зависти. А потом Хоук встал и, перебравшись к противоположной стене, снова присел на корточки, и Андерс вдруг на редкость ясно осознал, что конец был уже близок и нужно было срочно что-то делать. Ну не мог же он просто так прийти, посмотреть и уйти!
Вмешивать в ученические разборки храмовников, исконного врага любого свободомыслящего человека, Андерсу не очень-то хотелось, но выбора у него не было: для того, чтобы испортить хоукову проделку собственными силами, нужно было хоть сколько-нибудь понимать, в чем же она заключалась. Уступив собственной совести, он все-таки пригляделся к коридору ещё раз, повнимательней, убедился, что возможность удрать у Гаррета все-таки будет, и, набрав воздуху в грудь, во всю мощь своих легких заорал:
– Тревога!!!
Хоук аж на месте подпрыгнул, Андерс раньше думал, что так только лягушки умеют, да и то не все, и в мгновение ока скрылся за поворотом того самого кружного коридора. Андерс даже восхитился его проворством – и тут же об этом забыл, потому что из дверей казармы вылетел полуголый, в одной кирасе и кое-как надетом шлеме, рыцарь с мечом в ножнах наперевес. Одного этого зрелища, пожалуй, Андерсу хватило бы для того, чтобы ещё неделю совершенно искренне веселиться при виде собственных надзирателей – но храмовник, поравнявшись с тем местом, над которым Хоук колдовал почти три минуты, вдруг споткнулся на ровном месте и, чуть не кубырнувшись через голову, с грохотом рухнул на пол. Выскочивший из казармы вслед за ним рекрут не сумел затормозить и упал сверху, добавив не успевшему стихнуть эху гулкости, а парой мгновений спустя к нему присоединился ещё десяток храмовников разной степени облаченности. Грохот стоял такой, будто в Кинлохе начался внеочередной Мор, а через полминуты Андерс таки вычленил в этом шуме человеческую речь – и впервые за последние два года покраснел до ушей. Силившиеся подняться храмовники запутались то ли в кое-как болтавшихся элементах незастегнутых доспехов, то ли в собственных конечностях, и начавшая было подниматься человеческая груда с оглушительным лязгом снова сложилась сама в себя. Ещё через несколько секунд они собрались с духом для новой попытки, но тут из казармы выбежал запоздавший рекрут, который все-таки натянул кольчугу как положено – и башню Кинлох вновь сотряс гром.
– Вот блять! – потрясенно выдохнул Андерс, наконец вернувший себе дар речи.
Подобного эффекта он совсем не ожидал. Церковники продолжали в голос крыть неизвестного им шутника, какую-то веревку, какую-то слизь и какую-то мать, и Андерс, спохватившись, торопливо стянул башмаки и, зажав их под мышкой, босиком припустил прочь. Хоуку, даже если бы его поймали, наверняка ничего бы не было, учителя на него надышаться не могли и отбили бы даже у храмовников, но ему на подобную удачу рассчитывать не стоило. Выпорют, как последнего деревенщину, и даже слушать не станут, что это не он.
Разумеется, Хоук потом сделал вид, что он совершенно ни при чем и даже не слышал про тот переполох, который храмовники в своих казармах учинили. Только Андерса его равнодушная физиономия уже не обманывала, и тот терзался самой что ни на есть чернющей завистью. О ночном происшествии говорил весь Круг, и ему даже думать не хотелось о том, что его, гения магического злодейства, сумел переплюнуть какой-то жалкий заучка.
Ему позарез нужно было срочно придумать что-то столь же впечатляющее, но по сравнению с гениальной простотой натянутого поперек коридора паучьего шелка, которого в облюбованных здоровенными восьмилапыми тварями подземельях было хоть завались, меркли даже самые великолепные его замыслы. Уязвленная гордость только мешала найти решение: Андерс выдумывал планы один другого рискованней, но самое большее часом спустя разочаровывался и, немного позлившись, принимался сочинять новый.
Хотя кое-что, пожалуй, все-таки следовало запомнить. Например, мысль о светящейся в темноте краске, которой можно тайком разрисовать храмовничьи доспехи, или о припрятанных в правильных местах осколках зеркала, которые – добавь только пару горстей обычной пыли – в солнечный день превратят обычную, совершенно безопасную комнату в «ужасную» ловушку со «смертельно опасным» заклинанием.
Однако отделаться от чувства смутного недовольства Андерсу так и не удалось. Наверно, он ещё долго ломал бы себе голову, пытаясь придумать шалость, которая затмит ту единственную и незабываемую выходку так и оставшегося безнаказанным Хоука – однако через пару недель в Кинлох привезли новеньких, и Андерс, уже начинавший приходить в отчаяние, сразу забыл о своих терзаниях.
Новички, полдюжины деревенских мальчишек, две тощие девчонки откуда-то из Коркари и костлявый эльф, из-за худобы казавшийся вдвое младше своих лет, дичились, шарахались от каждого храмовника и по ночам ревели в подушки. Андерсу от одного их присутствия больно делалось, и он наконец начал осознавать, что же такое этот инстинкт целителя, о котором все время толковала мэтресса Винн. На побитых на тренировках храмовников или старших чародеев, почти поголовно страдавших артритом, он смотрел без малейшего сочувствия – но при виде вечно готовых заблестеть слезами глазенок мелких у него прямо сердце переворачивалось, а руки чесались что-нибудь сделать. Пряников для них наворовать, к примеру, или хотя бы по голове погладить.
Однако его благие намерения так и оставались невоплощенными. Поначалу Андерс даже думал, что это были всего лишь совпадения: то, что каждый раз, когда он пытался заговорить с кем-то из новеньких, ему сразу придумывали какое-нибудь очень важное задание или припоминали одну из старых, как будто бы давно забытых шалостей, или что приставленные к малышам ученики из старших тут же уводили их на очередной урок. И только когда Хоук, которому он вздумал пожаловаться на эту невезуху, посмотрел на него как на недоумка, он наконец начал что-то подозревать. Делать выводы на основе одних только гарретовых взглядов Андерс все-таки не рискнул, но мэтресса Винн, к которой он пристал с расспросами, целиком и полностью подтвердила его смутные, ещё не оформившиеся толком подозрения. Его действительно старались держать подальше от новичков, потому что им, дескать, и так было тяжело – и меньше всего они нуждались в андерсовых рассказах о том, как несправедливо с ними всеми поступили.
Андерс был возмущен до глубины души. Нет, «возмущен» – слишком слабое слово, он просто кипел от негодования и был в самое сердце ранен подобной предубежденностью. Он ведь ни разу в жизни никому не пожелал зла – ну разве что некоторым храмовникам, но они это вполне заслужили – и такое отношение к его добрым намерениям было попросту оскорбительным.
К тому же врать мелким о том, как хорошо им будет в Кинлохе, было жестокостью много большей. Он-то, по крайней мере, был бы с ними абсолютно честен.
Переубедить уверенных в своей правоте наставников Андерсу, конечно же, не удалось. Мэтрэссу Винн так сильно огорчило его упорство, что она чуть не расплакалась – по-настоящему, слезами – а потом на целых полтора месяца отдала его в рабство своей подружке Инес. Ну а остальные его и вовсе слушать не стали, только Первый Чародей, по долгу службы вынужденный проявлять внимание ко всем своим подопечным, все-таки разрешил ему высказаться. Правда, привело это лишь к тому, что Андерсу строго-настрого запретили лезть к малышам, а к их спальне, где те пока проводили большую часть времени, велели даже не приближаться.
Само собой, подчиняться он и не подумал. О распоряжении Первого Чародея уведомили весь Круг, но как раз это и сыграло Андерсу на руку: когда он все-таки исхитрился пробраться мимо не таких уж бдительных надзирателей, мелкие, которые уже наслушались историй о его похождениях, встретили его с откровенным восторгом. Ну а подружиться с ними вообще оказалось проще простого – не избалованные чужой добротой дети на обычную искреннюю улыбку отвечали благодарностью настолько пылкой, что Андерсу становилось почти неловко. И он, окрыленный их восхищением, все-таки наворовал для них пряников. Правда, чуть не попался при этом и сумел удрать незамеченным только благодаря тому, что забредший на кухню Хоук очень уж вовремя пристал к главной поварихе с каким-то мелким вопросом. Андерс даже подозревал, что тот сделал это нарочно, но в конце концов решил, что обращенный на него мимолетный взгляд, в котором отчетливо читалось «идиот», ему все-таки померещился.
Учителя в конце концов поняли, что в тесном мирке башни Кинлох запрещать ученикам общаться друг с другом было попросту бессмысленно. Все равно они постоянно встречались – в столовой, в коридорах в перерывах между занятиями, в библиотеке и даже во время отработки наказаний: дежуривший возле огорода сэр Феррел чуть пар из ушей не пускал, слушая, как Андерс рассказывал одному из новеньких про тех рыцарей, от которых следовало держаться подальше – и ровным счетом ничего не мог сделать, потому что обоим юнцам предстояло ещё два часа ковыряться в грядках мэтрессы Инес. Отмену откровенно нелепого запрета Андерс отпраздновал банкой клубничного варенья, которую почти демонстративно спер из самой дальней кладовки и тем же вечером съел вместе с мелкими, завоевав тем самым их вечную любовь.
Разумеется, никому и в голову не пришло поручить заботу о малышах ему – Андерс считался ненадежным, безответственным и явно не мог (да и не хотел, честно говоря) научить их ничему хорошему. Он и сам не очень-то стремился к статусу надсмотрщика, но бросить детей совсем без пригляда ему просто не позволяла совесть. Не то чтобы он мог много для них сделать, но порой одно-единственное доброе слово могло оказаться важнее любых мыслимых и немыслимых подвигов.
На самом деле Андерс был бы только рад, если бы его бдительность оказалась напрасной, но когда это его желания исполнялись? Поначалу он даже не понял, что за странный, смутно знакомый звук послышался из мальчишечьей купальни, просто нутром почуял неладное, но несколькими мгновениями спустя стало ясно: внутри кто-то плакал, очень тихо, явно стараясь не привлекать внимания.
– Что случилось? – встревоженно поинтересовался Андерс, присев на корточки рядом с мальчишкой, который забился в самый дальний угол небольшой полутемной комнатки. Идрик, тот самый костлявый эльф из Денерима, поднял на него покрасневшие глаза, а потом вдруг разревелся в голос, снова уткнувшись распухшим носом в подол обтягивавшей его острые коленки мантии. Андерс вздохнул и, постаравшись набраться терпения, уселся на пол рядом с ним: – Ну что ты ревешь-то? Обидел кто-то?
Идрик замер на мгновение и, помотав головой, зарыдал ещё пуще, и Андерс осторожно погладил его по голове:
– Все будет хорошо, правда. – Врать мелкому было на редкость противно, но Андерс решил, что от правды тому стало бы только хуже. К тому же «хорошо» было очень расплывчатым философским понятием, которое все-таки могло быть отчасти воплощено даже в Круге. Мальчишка вздрогнул от его прикосновения и, чуть расслабившись, захлюпал носом, и Андерс мягко продолжил: – Ну что у тебя случилось, малыш? Болит что-нибудь?
Идрик громко высморкался в подол и, поколебавшись, кивнул, и Андерс сочувственно улыбнулся:
– Хочешь, полечу? Я ведь целитель, ты же знаешь. – Эльф едва заметно передернул плечами, и он поторопился добавить: – Я уже очень много умею, не смотри, что молодой! Ну, покажи, где у тебя болит?
Мальчишка с опаской глянул на него, ещё раз тихо всхлипнул и, помедлив, повернулся к нему спиной. Андерс озадаченно хмыкнул, но затем, старательно воспроизведя в памяти все то, чему его учили, аккуратно положил ладони на торчащие лопатки мелкого.
И до хруста стиснул зубы, когда к нему вернулся отклик диагностического заклинания, не искаженный простенькой, почти без начаровки ученической мантией. Все тело Идрика, и без того по-птичьи легкое и хрупкое, покрывали огромные, пылавшие нездоровым жаром кровоподтеки, нисколько не похожие на последствия обычных мальчишеских драк или быстро сходящие отметины от воспитательных тычков старших. Такие синяки остаются только тогда, когда бьют с осознанным намерением причинить боль, и Андерс, вообще-то считавший себя человеком мирным, добродушным и даже не в меру снисходительным, едва сдержал желание вскочить на ноги и немедленно отправиться на поиски обидевшего малыша ублюдка.
– Кто это сделал, Идрик? – кое-как совладав с собой, прежним ласковым тоном поинтересовался Андерс. Убрать все синяки одним заклятием, как взрослые опытные маги, он пока не мог и решил начать с самого большого и болезненного, потому что на все ему, возможно, вообще не хватило бы сил. – Расскажи мне, а?
Расслабившийся было эльф дернулся и опять сжался в комочек, ускользая от его рук. Андерс мысленно выругался и стал уговаривать его не бояться, и минут через пять Идрик успокоился настолько, что позволил ему вернуться к лечению. Но Андерс все-таки решил больше не рисковать и снова занялся расспросами только после того, как выдохся вконец и понял, что больше не осилит ни одного, даже самого маленького синячка.
Только у него опять ничего не вышло. Раньше он думал, что успел завоевать доверие малышни, однако каждая попытка выяснить имя идрикова обидчика приводила лишь к тому, что тот опять начинал реветь. Получасом спустя Андерс и сам был готов разрыдаться в отчаянии, потому что выяснить он сумел всего-навсего то, что малыша не только побили, но и отобрали у него сладкое: клеклый и липкий от прогорклой патоки кинлохский пряник, на который побывавшие на воле люди без слез взглянуть не могли. И успокоить уже уставшего от плача эльфа ему тоже не удавалось, от любого неосторожного слова тот снова принимался рыдать, даром что его шатало из стороны в сторону от собственного дыхания.
– Ну и что тут происходит? – сурово осведомилась накрывшая их тень, и Андерс, на миг подняв голову, торопливо отмахнулся:
– Иди отсюда, Зараза, не пугай мне ребенка.
Вот только Хоука ему тут не хватало. Даже Андерсу, закаленному долгой жизнью в Круге и регулярными вылазками во внешний мир, от его взгляда порой становилось не по себе, что уж говорить про боявшегося, кажется, всего и вся Идрика. Эльф замер у Андерса в руках, словно почуявшая кота мышка, и смотрел на возвышавшегося над ними Гаррета округлившимися от испуга глазами. Тот, конечно, никаких злобных рож не корчил, но его скучная, невыразительная, словно забрало храмовничьего шлема, физиономия выглядела едва ли не хуже любой свирепой гримасы.
– Кто обидел? – не обратив внимания на требовательные жесты Андерса, сурово осведомился Хоук.
– Комвин, – вдруг подал голос Идрик и быстро-быстро заморгал, пытаясь справиться с подступающими слезами. – Он ещё у Клары пряник отобрал, только она сразу отдала, и он её больше обижать не стал.
Андерс аж рот разинул. Он тут не один час бился, успокаивал и утешал, а этой твари ядовитой вот так взяли и враз все выложили?.. Но мгновением спустя он осознал, что именно услышал, и, мигом забыв об удивлении и обиде, озабоченно нахмурился. Комвин был уже совсем взрослым, его должны были вот-вот отправить на Истязания – и надежды на то, что Андерс сможет справиться с ним собственными силами не было ровным счетом никакой.
– Больше не обидит, – равнодушно бросил Хоук и, тут же потеряв к ним всякий интерес, вышел из купальни. Андерс раздраженно зашипел сквозь зубы и, снова растянув губы в успокаивающей улыбке, повернулся к Идрику. Однако тот, ещё минуту назад готовый рыдать до последнего Мора, уже тер кулачками глаза, деловито размазывая по щекам присохшие к ресницам соляные комочки и как будто не собирался продолжать истерику. Андерс с сомнением поглядел на него и на всякий случай ещё раз погладил по голове. Идрик неловко улыбнулся, а потом обхватил его за шею и, ткнувшись носом в плечо, громко прошептал:
– Спасибо.
Андерс невольно расплылся в ответной улыбке и, поднявшись на ноги, за руку отвел его к кровати. Можно было бы гордиться: он повел себя как достойный человек и настоящий целитель, помог тому, кто нуждался в его спокойствии, умении и силе – однако удовлетворения Андерс как раз не чувствовал. Было ужасно обидно, что какому-то ехидному заучке Идрик поверил куда охотнее, чем ему, обаятельному, терпеливому и доброму.
Правда, уязвленное самолюбие было наименьшей из его проблем. Куда хуже было то, что идриков обидчик был старше и намного сильнее него самого – и Андерс, твердо зная, что не позволит Комвину остаться безнаказанным, часами ломал себе голову над тем, как его проучить. Наглядно и так, чтобы навсегда отбить у него желание поднимать руку на беззащитных.
Привычные мелкие пакости казались Андерсу наказанием слишком мягким, и к тому же они вряд ли помогли бы Комвину осознать всю порочность его поведения. Праведный гнев оказался плохим советчиком, и Андерс, так не дождавшись озарения свыше, все-таки взял себя в руки и принялся составлять настоящий план. Он потратил почти неделю на то, чтобы выяснить, у кого из чародеев обучался идриков обидчик, куда тот обычно ходил и где его можно было обнаружить чаще всего, и даже начал придумывать, как использовать полученную информацию в своих целях. А потом все вдруг пошло наперекосяк.
– Эй, Андерс, разговор есть, – перехватив его в одном из пустынных коридоров, вполголоса проговорил Комвин.
– Чего надо? – резче, чем собирался, переспросил Андерс и, опасливо зыркнув по сторонам, снова уставился на склонившегося к нему юношу. Протрепаться о плане возмездия он вроде бы не успел, так что у Комвина пока не было причин видеть в нем врага, но ситуация все равно очень ему не нравилась. И раболепная гримаса на лице собеседника Андерса нисколько не успокаивала.
– Ты ведь целитель, да? – растянув губы в неискренней, заискивающей улыбке, осведомился тот. Чуявший неладное Андерс сощурился и, насторожившись ещё сильнее, молча кивнул, и Комвин перешел к делу: – Что хочешь за то, чтобы меня вылечить? Только чтобы никому не говорить, особенно храмовникам. И учителям тоже.
Первое правило целителя: не отказывать в помощи страждущему. Андерс скривился, на миг почти пожалев, что Создатель не одарил его иным талантом – но, даже зная, что за ублюдок смотрел на него совсем не ублюдочными, жалобными глазами, он попросту не мог не ощущать отголоски его боли, куда более сильной, чем у Идрика. И вопреки тому, о чем Андерс думал всю эту неделю, эта боль по-прежнему казалось ему тем, что должно было быть исправлено.
– Показывай, – с тяжелым вздохом велел он, начиная осознавать, что и в его исключительно мирном призвании были свои темные стороны. Нутряная потребность вылечить даже того гада, которого хотелось собственными руками удавить, к примеру.
Комвин вздохнул с откровенным облегчением и, повернувшись к нему спиной, осторожно задрал подол мантии – и от представшего перед ним зрелища у Андерса перехватило дыхание. Ягодицы и задние поверхности бедер у Комвина были исхлестаны в кровь, пересекавшие их густо-фиолетовые полосы расползались вширь темным багрецом внутреннего воспаления, сливаясь в одно огромное переливчатое пятно, а на ссадинах под коркой засохшей сукровицы перекатывались крупные пузырьки зеленоватого гноя. Андерс заметил несколько более крупных ранок с рваными краями, не сохших из-за все ещё сочившейся изнутри крови, и от осознания чужой жестокости ему стало попросту дурно.
– Ну так что, сколько? – обернувшись через плечо, с надеждой поинтересовался Комвин. Будь это кто-то другой, пусть даже самый противный храмовник – Андерс, наверно, тут же принялся бы его лечить, искренне гордясь тем, что может по-настоящему помочь человеку, совсем как взрослый маг. И даже сейчас он, поколебавшись, все-таки поднял руки с засиявшими исцеляющим заклинанием пальцами – а затем вдруг заметил у самой кромки чудовищного кровоподтека что-то неуловимо знакомое.
– Погоди, – с профессиональным равнодушием бросил Андерс и, закусив губу, в задумчивости провел пальцем вдоль края синяка. Страдальческое поскуливание своего вроде как пациента он попросту проигнорировал и, притерпевшись к накатывавшему волнами ощущению чужой горячечной боли, принялся рассматривать пересекавшие комвинову задницу полосы ещё внимательней.
Следы от ремня были изумительно четкими, можно было разглядеть даже проделанные на нем дырочки. Андерсу и думать не хотелось о том, какой силы должен был быть удар. Самые глубокие раны, наверное, оставила рассекавшая кожу пряжка – но кое-где она легла почти плашмя, оставив аккуратные, как будто тушью вырисованные отпечатки.
– Это кто тебя так? – отстраненно поинтересовался Андерс, все больше уверяясь в истинности своих предположений.
Это была пряжка ученического ремня, и более того – это была прекрасно знакомая ему пряжка, с отогнутым правым уголком и отломанным левым, который, должно быть, так и валялся возле двери в южную пещерную кладовку. Или нет, чуть дальше: на втором повороте к логову Мэтра Водяниуса.
– Не твое дело! – разом напрягшись, огрызнулся Комвин, в тоне которого, явно вопреки его воле, мелькнул страх.
Андерс ядовито хмыкнул.
«Больше не обидит», значит.
От мысли о том, что ответ был ему известен, к горлу опять подкатила тошнота. Андерс помотал головой: об этом думать не хотелось тоже. И ещё больше не хотелось потом – почти против собственной воли – высматривать за знакомой до черточки ехидной физиономией того, кто оказался способен на такую хладнокровную жестокость.
Но все же сделанное было сделано правильно. И пускай это злило его до слез в глазах, но порой в жизни и впрямь не было места жалости.
– Я не буду тебя лечить, – переборов себя, решительно проговорил Андерс. Комвин отпустил задранную до пояса мантию и, развернувшись, возмущенно уставился на него, но Андерс встретился с ним глазами и, не отводя взгляда, жестко повторил: – Я не буду тебя лечить. Должен ли я объяснить тебе, почему, или ты все-таки понял с первого раза?
Или не очень.
Сегодня совсем джен.
читать дальшеВообще говоря, по ночам полагалось спать.
Ну или хотя бы вежливо делать вид: особо доверенным занудам все-таки дозволялось ещё часок-полтора после отбоя поваляться с книгой в кровати. Или даже посидеть за одним из стоявших вдоль стены письменных столов. Храмовники, время от времени заглядывавшие в двери, иногда подходили, проверяли, не читают ли там чего-нибудь запрещенного, но в общем-то на мелкие нарушения распорядка смотрели сквозь пальцы. А вот шататься по ночам за пределами спален было уже строго-настрого запрещено.
Само собой, Андерс плевать на всё это хотел. С самого высокого этажа Кинлоха. И вообще он, пожалуй, показывался в ученических комнатах по вечерам только потому, что спать ему все-таки тоже хотелось. Причем хорошо бы в кровати, потому что в кровать иногда приходил Пушистиус, большой, тяжелый и теплый. Можно было дождаться, пока он засопит, и чесать ему пузо, осторожно прижавшись ухом к меховому боку и слушая глухое басовитое урчание. И тогда почти не хотелось выть от мыслей о будущем, сплошь состоявшем из лекций мэтрессы Винн, отравленных скучной церковной пропагандой, неизменного на протяжении десятилетий распорядка жизни и постоянного храмовничьего надзора, который полагалось принимать со всем подобающим магу смирением.
А вот зараза-Хоук был так отвратительно послушен, что Андерса от него иногда попросту тошнило. Гаррет по первой же просьбе храмовника-дежурного отрывался даже от самой увлекательной книжки и бесцеремонно обрывал незаконченный спор, совершенно игнорируя мнение своего не столь покладистого собеседника, да и вообще по ночам ходил разве что в сортир. И кормить Мэтра Водяниуса они с Андерсом бегали исключительно днем, выкраивая час-другой между занятиями, потому что никакие, даже самые веские и логичные доводы не могли убедить Хоука хоть ненадолго забыть о треклятом распорядке.
И когда тот, накинув мятую мантию, посреди ночи выскользнул из спальни, Андерс просто глазам своим не поверил. Но на хоуковой койке и впрямь лежало только наспех собранное из подручных средств «спящее тело», которое вряд ли обмануло бы даже очень сонного храмовника, вздумай тот приглядеться дважды, а значит, нарушающий правила Гаррет ему все-таки не примерещился. Андерс торопливо натянул башмаки, ежась от проникавшего даже сквозь каменные стены осеннего холода, и поспешил следом. Хоук все-таки был заразой на редкость продуманной и в серьезном деле не позволил бы себе никакой небрежности, так что он, похоже, собирался отлучиться совсем ненадолго.
Вот обидно выйдет, если Гаррет просто подрочить в укромном уголке затеялся. Андерс-то уже размечтался о чем-то по-настоящему интересном и загадочном.
Поначалу он ещё пытался понять, куда же Хоук собрался, и строил предположения о том, в какую дверь тот свернет или к какой лестнице направится. Однако следить за кем-то ночью оказалось ужасно трудно: в запутанных, полутемных коридорах Кинлоха было пустынно и тихо, и эта пустота отзывалась на каждый неосторожный шаг протяжным гулким эхом. Даже прячась в самых густых тенях, Андерс все равно чувствовал себя неуютно, голым и беззащитным, словно вытащенная из ракушки улитка, а вероятность попасться Хоуку на глаза отчего-то пугала намного сильнее, чем обычно.
Попадаться Андерс вообще не любил, а тут пришлось бы ещё и объяснять Гаррету, с чего это он вдруг удумал хвостиком за ним таскаться. А Зараза при этом ещё и таращиться будет так, словно он Андерса насквозь видит – совсем как старшие наставники. Только Андерс подозревал, что в отличие от них Хоук и правда такое умеет.
Хотя сейчас его куда больше волновала другая тайна: как же Гаррет умудрялся выглядеть так, словно он имел полное право шляться по ночам хрен знает где в двух этажах от собственной спальни. Терзаемый острым любопытством Андерс придирчиво разглядывал шествовавшего впереди него сверстника, пытаясь понять, в чем же заключался его секрет. В осанке, уверенной и одновременно слегка расслабленной, словно тот не ожидал не то что нападения, но даже безобидного упрека? Или в том, как он двигался – неспешно и плавно, без суетливых жестов, которые могли бы выдать его волнение? А может, в прятавшейся в уголках губ улыбке, той самой, которая Андерса бесила чуть не до слез, а вот храмовников неизменно убеждала в том, что стоящий перед ними юноша невинен, словно выросшая при монастыре девственница?
Увлеченный этой загадкой Андерс едва не забыл о том, что он вообще-то следовал за Хоуком тайком – и что нужно было приглушать шаги, особенно в хозяйственных помещениях, голые каменные полы которых не прикрывали даже кривые самодельные коврики из ветоши. Спохватился он в самый последний момент, когда обративший внимание на какой-то звук Гаррет уже начал оборачиваться, и едва успел нырнуть за пьедестал удачно подвернувшейся статуи.
Однако тот, кажется, все-таки его не заметил. Андерс просидел несколько минут, съежившись за каменным кубом высотой в треть его роста и ничего не слыша из-за грохота собственного сердца, но, так и не увидев воздвигшейся над ним ехидной физиономии, в конце концов осмелился осторожно высунуться за угол. И немедленно обнаружил, что Зараза уже успел куда-то деться.
Андерс чуть не выругался в голос от огорчения и кинулся следом, даже не вспомнив о том, что его мог застукать кто-нибудь похуже Гаррета. Один из дежурных храмовников, к примеру. Он уже начал бояться, что так ничего и не узнает о хоуковой затее, но как раз в этот момент наконец увидел мелькнувшую в конце коридора ученическую мантию.
После этого Андерс следил за Хоуком куда внимательней и старался больше от него не отставать. А тот, как назло, и не думал замедлять шаг, и вскоре Андерс, слишком занятый попытками не потерять его из виду, совершенно перестал понимать, где же они все-таки находились. На нижних этажах он вообще бывал редко, да и тогда в основном выискивал возможности выбраться наружу, почти не обращая внимания на расположение коридоров. Кое-что Андерсу все-таки удавалось узнать: караулку, мимо которой Гаррет проскользнул так тихо, что на миг показался ему бесплотным призраком, кладовку, из-за двери которой тянуло запечатанным в воске сыром и солью, ещё одну, должно быть, с одеждой – от неё пахло лавандой, шалфеем и шерстью. И только когда Хоук наконец остановился и, оглядевшись по сторонам все, с тем же невыносимо самоуверенным видом присел на корточки возле стены, Андерс заметил, что они очутились прямо возле храмовничьих казарм. Массивная дубовая дверь была слегка приоткрыта, но внутри царила тишина, которую изредка нарушало чье-то похрапывание.
Разглядеть, что же все-таки Хоук делал со стеной, у Андерса никак не получалось. Наверно, не получилось бы, даже если бы в коридоре было посветлее, слишком большим было расстояние. И подобраться поближе он не мог, потому что спрятаться в абсолютно пустом коридоре было попросту негде. Конечно, за спиной у Гаррета виднелся ещё один уходящий куда-то в сторону коридор, и до него наверняка можно было добраться кружным путем, но сам Хоук за это время успел бы закончить все свои дела и смыться. Андерс аж зубами заскрипел от обиды: он никак не мог понять, что тот задумал, и терзавшее его любопытство с каждой секундой становилось все свирепей.
«Образец послушания, усердия и рассудительности», Мэтр Безупречность, хренов Гаррет Хоук тем временем несколько подрастерял свою нечеловечью невозмутимость, и от едва заметной пока улыбки, расцветающей на его лице, у Андерса все внутренности узлами перекрутились. Исключительно от возмущения при виде подобного лицемерия, конечно же, ни от какой не от зависти. А потом Хоук встал и, перебравшись к противоположной стене, снова присел на корточки, и Андерс вдруг на редкость ясно осознал, что конец был уже близок и нужно было срочно что-то делать. Ну не мог же он просто так прийти, посмотреть и уйти!
Вмешивать в ученические разборки храмовников, исконного врага любого свободомыслящего человека, Андерсу не очень-то хотелось, но выбора у него не было: для того, чтобы испортить хоукову проделку собственными силами, нужно было хоть сколько-нибудь понимать, в чем же она заключалась. Уступив собственной совести, он все-таки пригляделся к коридору ещё раз, повнимательней, убедился, что возможность удрать у Гаррета все-таки будет, и, набрав воздуху в грудь, во всю мощь своих легких заорал:
– Тревога!!!
Хоук аж на месте подпрыгнул, Андерс раньше думал, что так только лягушки умеют, да и то не все, и в мгновение ока скрылся за поворотом того самого кружного коридора. Андерс даже восхитился его проворством – и тут же об этом забыл, потому что из дверей казармы вылетел полуголый, в одной кирасе и кое-как надетом шлеме, рыцарь с мечом в ножнах наперевес. Одного этого зрелища, пожалуй, Андерсу хватило бы для того, чтобы ещё неделю совершенно искренне веселиться при виде собственных надзирателей – но храмовник, поравнявшись с тем местом, над которым Хоук колдовал почти три минуты, вдруг споткнулся на ровном месте и, чуть не кубырнувшись через голову, с грохотом рухнул на пол. Выскочивший из казармы вслед за ним рекрут не сумел затормозить и упал сверху, добавив не успевшему стихнуть эху гулкости, а парой мгновений спустя к нему присоединился ещё десяток храмовников разной степени облаченности. Грохот стоял такой, будто в Кинлохе начался внеочередной Мор, а через полминуты Андерс таки вычленил в этом шуме человеческую речь – и впервые за последние два года покраснел до ушей. Силившиеся подняться храмовники запутались то ли в кое-как болтавшихся элементах незастегнутых доспехов, то ли в собственных конечностях, и начавшая было подниматься человеческая груда с оглушительным лязгом снова сложилась сама в себя. Ещё через несколько секунд они собрались с духом для новой попытки, но тут из казармы выбежал запоздавший рекрут, который все-таки натянул кольчугу как положено – и башню Кинлох вновь сотряс гром.
– Вот блять! – потрясенно выдохнул Андерс, наконец вернувший себе дар речи.
Подобного эффекта он совсем не ожидал. Церковники продолжали в голос крыть неизвестного им шутника, какую-то веревку, какую-то слизь и какую-то мать, и Андерс, спохватившись, торопливо стянул башмаки и, зажав их под мышкой, босиком припустил прочь. Хоуку, даже если бы его поймали, наверняка ничего бы не было, учителя на него надышаться не могли и отбили бы даже у храмовников, но ему на подобную удачу рассчитывать не стоило. Выпорют, как последнего деревенщину, и даже слушать не станут, что это не он.
Разумеется, Хоук потом сделал вид, что он совершенно ни при чем и даже не слышал про тот переполох, который храмовники в своих казармах учинили. Только Андерса его равнодушная физиономия уже не обманывала, и тот терзался самой что ни на есть чернющей завистью. О ночном происшествии говорил весь Круг, и ему даже думать не хотелось о том, что его, гения магического злодейства, сумел переплюнуть какой-то жалкий заучка.
Ему позарез нужно было срочно придумать что-то столь же впечатляющее, но по сравнению с гениальной простотой натянутого поперек коридора паучьего шелка, которого в облюбованных здоровенными восьмилапыми тварями подземельях было хоть завались, меркли даже самые великолепные его замыслы. Уязвленная гордость только мешала найти решение: Андерс выдумывал планы один другого рискованней, но самое большее часом спустя разочаровывался и, немного позлившись, принимался сочинять новый.
Хотя кое-что, пожалуй, все-таки следовало запомнить. Например, мысль о светящейся в темноте краске, которой можно тайком разрисовать храмовничьи доспехи, или о припрятанных в правильных местах осколках зеркала, которые – добавь только пару горстей обычной пыли – в солнечный день превратят обычную, совершенно безопасную комнату в «ужасную» ловушку со «смертельно опасным» заклинанием.
Однако отделаться от чувства смутного недовольства Андерсу так и не удалось. Наверно, он ещё долго ломал бы себе голову, пытаясь придумать шалость, которая затмит ту единственную и незабываемую выходку так и оставшегося безнаказанным Хоука – однако через пару недель в Кинлох привезли новеньких, и Андерс, уже начинавший приходить в отчаяние, сразу забыл о своих терзаниях.
Новички, полдюжины деревенских мальчишек, две тощие девчонки откуда-то из Коркари и костлявый эльф, из-за худобы казавшийся вдвое младше своих лет, дичились, шарахались от каждого храмовника и по ночам ревели в подушки. Андерсу от одного их присутствия больно делалось, и он наконец начал осознавать, что же такое этот инстинкт целителя, о котором все время толковала мэтресса Винн. На побитых на тренировках храмовников или старших чародеев, почти поголовно страдавших артритом, он смотрел без малейшего сочувствия – но при виде вечно готовых заблестеть слезами глазенок мелких у него прямо сердце переворачивалось, а руки чесались что-нибудь сделать. Пряников для них наворовать, к примеру, или хотя бы по голове погладить.
Однако его благие намерения так и оставались невоплощенными. Поначалу Андерс даже думал, что это были всего лишь совпадения: то, что каждый раз, когда он пытался заговорить с кем-то из новеньких, ему сразу придумывали какое-нибудь очень важное задание или припоминали одну из старых, как будто бы давно забытых шалостей, или что приставленные к малышам ученики из старших тут же уводили их на очередной урок. И только когда Хоук, которому он вздумал пожаловаться на эту невезуху, посмотрел на него как на недоумка, он наконец начал что-то подозревать. Делать выводы на основе одних только гарретовых взглядов Андерс все-таки не рискнул, но мэтресса Винн, к которой он пристал с расспросами, целиком и полностью подтвердила его смутные, ещё не оформившиеся толком подозрения. Его действительно старались держать подальше от новичков, потому что им, дескать, и так было тяжело – и меньше всего они нуждались в андерсовых рассказах о том, как несправедливо с ними всеми поступили.
Андерс был возмущен до глубины души. Нет, «возмущен» – слишком слабое слово, он просто кипел от негодования и был в самое сердце ранен подобной предубежденностью. Он ведь ни разу в жизни никому не пожелал зла – ну разве что некоторым храмовникам, но они это вполне заслужили – и такое отношение к его добрым намерениям было попросту оскорбительным.
К тому же врать мелким о том, как хорошо им будет в Кинлохе, было жестокостью много большей. Он-то, по крайней мере, был бы с ними абсолютно честен.
Переубедить уверенных в своей правоте наставников Андерсу, конечно же, не удалось. Мэтрэссу Винн так сильно огорчило его упорство, что она чуть не расплакалась – по-настоящему, слезами – а потом на целых полтора месяца отдала его в рабство своей подружке Инес. Ну а остальные его и вовсе слушать не стали, только Первый Чародей, по долгу службы вынужденный проявлять внимание ко всем своим подопечным, все-таки разрешил ему высказаться. Правда, привело это лишь к тому, что Андерсу строго-настрого запретили лезть к малышам, а к их спальне, где те пока проводили большую часть времени, велели даже не приближаться.
Само собой, подчиняться он и не подумал. О распоряжении Первого Чародея уведомили весь Круг, но как раз это и сыграло Андерсу на руку: когда он все-таки исхитрился пробраться мимо не таких уж бдительных надзирателей, мелкие, которые уже наслушались историй о его похождениях, встретили его с откровенным восторгом. Ну а подружиться с ними вообще оказалось проще простого – не избалованные чужой добротой дети на обычную искреннюю улыбку отвечали благодарностью настолько пылкой, что Андерсу становилось почти неловко. И он, окрыленный их восхищением, все-таки наворовал для них пряников. Правда, чуть не попался при этом и сумел удрать незамеченным только благодаря тому, что забредший на кухню Хоук очень уж вовремя пристал к главной поварихе с каким-то мелким вопросом. Андерс даже подозревал, что тот сделал это нарочно, но в конце концов решил, что обращенный на него мимолетный взгляд, в котором отчетливо читалось «идиот», ему все-таки померещился.
Учителя в конце концов поняли, что в тесном мирке башни Кинлох запрещать ученикам общаться друг с другом было попросту бессмысленно. Все равно они постоянно встречались – в столовой, в коридорах в перерывах между занятиями, в библиотеке и даже во время отработки наказаний: дежуривший возле огорода сэр Феррел чуть пар из ушей не пускал, слушая, как Андерс рассказывал одному из новеньких про тех рыцарей, от которых следовало держаться подальше – и ровным счетом ничего не мог сделать, потому что обоим юнцам предстояло ещё два часа ковыряться в грядках мэтрессы Инес. Отмену откровенно нелепого запрета Андерс отпраздновал банкой клубничного варенья, которую почти демонстративно спер из самой дальней кладовки и тем же вечером съел вместе с мелкими, завоевав тем самым их вечную любовь.
Разумеется, никому и в голову не пришло поручить заботу о малышах ему – Андерс считался ненадежным, безответственным и явно не мог (да и не хотел, честно говоря) научить их ничему хорошему. Он и сам не очень-то стремился к статусу надсмотрщика, но бросить детей совсем без пригляда ему просто не позволяла совесть. Не то чтобы он мог много для них сделать, но порой одно-единственное доброе слово могло оказаться важнее любых мыслимых и немыслимых подвигов.
На самом деле Андерс был бы только рад, если бы его бдительность оказалась напрасной, но когда это его желания исполнялись? Поначалу он даже не понял, что за странный, смутно знакомый звук послышался из мальчишечьей купальни, просто нутром почуял неладное, но несколькими мгновениями спустя стало ясно: внутри кто-то плакал, очень тихо, явно стараясь не привлекать внимания.
– Что случилось? – встревоженно поинтересовался Андерс, присев на корточки рядом с мальчишкой, который забился в самый дальний угол небольшой полутемной комнатки. Идрик, тот самый костлявый эльф из Денерима, поднял на него покрасневшие глаза, а потом вдруг разревелся в голос, снова уткнувшись распухшим носом в подол обтягивавшей его острые коленки мантии. Андерс вздохнул и, постаравшись набраться терпения, уселся на пол рядом с ним: – Ну что ты ревешь-то? Обидел кто-то?
Идрик замер на мгновение и, помотав головой, зарыдал ещё пуще, и Андерс осторожно погладил его по голове:
– Все будет хорошо, правда. – Врать мелкому было на редкость противно, но Андерс решил, что от правды тому стало бы только хуже. К тому же «хорошо» было очень расплывчатым философским понятием, которое все-таки могло быть отчасти воплощено даже в Круге. Мальчишка вздрогнул от его прикосновения и, чуть расслабившись, захлюпал носом, и Андерс мягко продолжил: – Ну что у тебя случилось, малыш? Болит что-нибудь?
Идрик громко высморкался в подол и, поколебавшись, кивнул, и Андерс сочувственно улыбнулся:
– Хочешь, полечу? Я ведь целитель, ты же знаешь. – Эльф едва заметно передернул плечами, и он поторопился добавить: – Я уже очень много умею, не смотри, что молодой! Ну, покажи, где у тебя болит?
Мальчишка с опаской глянул на него, ещё раз тихо всхлипнул и, помедлив, повернулся к нему спиной. Андерс озадаченно хмыкнул, но затем, старательно воспроизведя в памяти все то, чему его учили, аккуратно положил ладони на торчащие лопатки мелкого.
И до хруста стиснул зубы, когда к нему вернулся отклик диагностического заклинания, не искаженный простенькой, почти без начаровки ученической мантией. Все тело Идрика, и без того по-птичьи легкое и хрупкое, покрывали огромные, пылавшие нездоровым жаром кровоподтеки, нисколько не похожие на последствия обычных мальчишеских драк или быстро сходящие отметины от воспитательных тычков старших. Такие синяки остаются только тогда, когда бьют с осознанным намерением причинить боль, и Андерс, вообще-то считавший себя человеком мирным, добродушным и даже не в меру снисходительным, едва сдержал желание вскочить на ноги и немедленно отправиться на поиски обидевшего малыша ублюдка.
– Кто это сделал, Идрик? – кое-как совладав с собой, прежним ласковым тоном поинтересовался Андерс. Убрать все синяки одним заклятием, как взрослые опытные маги, он пока не мог и решил начать с самого большого и болезненного, потому что на все ему, возможно, вообще не хватило бы сил. – Расскажи мне, а?
Расслабившийся было эльф дернулся и опять сжался в комочек, ускользая от его рук. Андерс мысленно выругался и стал уговаривать его не бояться, и минут через пять Идрик успокоился настолько, что позволил ему вернуться к лечению. Но Андерс все-таки решил больше не рисковать и снова занялся расспросами только после того, как выдохся вконец и понял, что больше не осилит ни одного, даже самого маленького синячка.
Только у него опять ничего не вышло. Раньше он думал, что успел завоевать доверие малышни, однако каждая попытка выяснить имя идрикова обидчика приводила лишь к тому, что тот опять начинал реветь. Получасом спустя Андерс и сам был готов разрыдаться в отчаянии, потому что выяснить он сумел всего-навсего то, что малыша не только побили, но и отобрали у него сладкое: клеклый и липкий от прогорклой патоки кинлохский пряник, на который побывавшие на воле люди без слез взглянуть не могли. И успокоить уже уставшего от плача эльфа ему тоже не удавалось, от любого неосторожного слова тот снова принимался рыдать, даром что его шатало из стороны в сторону от собственного дыхания.
– Ну и что тут происходит? – сурово осведомилась накрывшая их тень, и Андерс, на миг подняв голову, торопливо отмахнулся:
– Иди отсюда, Зараза, не пугай мне ребенка.
Вот только Хоука ему тут не хватало. Даже Андерсу, закаленному долгой жизнью в Круге и регулярными вылазками во внешний мир, от его взгляда порой становилось не по себе, что уж говорить про боявшегося, кажется, всего и вся Идрика. Эльф замер у Андерса в руках, словно почуявшая кота мышка, и смотрел на возвышавшегося над ними Гаррета округлившимися от испуга глазами. Тот, конечно, никаких злобных рож не корчил, но его скучная, невыразительная, словно забрало храмовничьего шлема, физиономия выглядела едва ли не хуже любой свирепой гримасы.
– Кто обидел? – не обратив внимания на требовательные жесты Андерса, сурово осведомился Хоук.
– Комвин, – вдруг подал голос Идрик и быстро-быстро заморгал, пытаясь справиться с подступающими слезами. – Он ещё у Клары пряник отобрал, только она сразу отдала, и он её больше обижать не стал.
Андерс аж рот разинул. Он тут не один час бился, успокаивал и утешал, а этой твари ядовитой вот так взяли и враз все выложили?.. Но мгновением спустя он осознал, что именно услышал, и, мигом забыв об удивлении и обиде, озабоченно нахмурился. Комвин был уже совсем взрослым, его должны были вот-вот отправить на Истязания – и надежды на то, что Андерс сможет справиться с ним собственными силами не было ровным счетом никакой.
– Больше не обидит, – равнодушно бросил Хоук и, тут же потеряв к ним всякий интерес, вышел из купальни. Андерс раздраженно зашипел сквозь зубы и, снова растянув губы в успокаивающей улыбке, повернулся к Идрику. Однако тот, ещё минуту назад готовый рыдать до последнего Мора, уже тер кулачками глаза, деловито размазывая по щекам присохшие к ресницам соляные комочки и как будто не собирался продолжать истерику. Андерс с сомнением поглядел на него и на всякий случай ещё раз погладил по голове. Идрик неловко улыбнулся, а потом обхватил его за шею и, ткнувшись носом в плечо, громко прошептал:
– Спасибо.
Андерс невольно расплылся в ответной улыбке и, поднявшись на ноги, за руку отвел его к кровати. Можно было бы гордиться: он повел себя как достойный человек и настоящий целитель, помог тому, кто нуждался в его спокойствии, умении и силе – однако удовлетворения Андерс как раз не чувствовал. Было ужасно обидно, что какому-то ехидному заучке Идрик поверил куда охотнее, чем ему, обаятельному, терпеливому и доброму.
Правда, уязвленное самолюбие было наименьшей из его проблем. Куда хуже было то, что идриков обидчик был старше и намного сильнее него самого – и Андерс, твердо зная, что не позволит Комвину остаться безнаказанным, часами ломал себе голову над тем, как его проучить. Наглядно и так, чтобы навсегда отбить у него желание поднимать руку на беззащитных.
Привычные мелкие пакости казались Андерсу наказанием слишком мягким, и к тому же они вряд ли помогли бы Комвину осознать всю порочность его поведения. Праведный гнев оказался плохим советчиком, и Андерс, так не дождавшись озарения свыше, все-таки взял себя в руки и принялся составлять настоящий план. Он потратил почти неделю на то, чтобы выяснить, у кого из чародеев обучался идриков обидчик, куда тот обычно ходил и где его можно было обнаружить чаще всего, и даже начал придумывать, как использовать полученную информацию в своих целях. А потом все вдруг пошло наперекосяк.
– Эй, Андерс, разговор есть, – перехватив его в одном из пустынных коридоров, вполголоса проговорил Комвин.
– Чего надо? – резче, чем собирался, переспросил Андерс и, опасливо зыркнув по сторонам, снова уставился на склонившегося к нему юношу. Протрепаться о плане возмездия он вроде бы не успел, так что у Комвина пока не было причин видеть в нем врага, но ситуация все равно очень ему не нравилась. И раболепная гримаса на лице собеседника Андерса нисколько не успокаивала.
– Ты ведь целитель, да? – растянув губы в неискренней, заискивающей улыбке, осведомился тот. Чуявший неладное Андерс сощурился и, насторожившись ещё сильнее, молча кивнул, и Комвин перешел к делу: – Что хочешь за то, чтобы меня вылечить? Только чтобы никому не говорить, особенно храмовникам. И учителям тоже.
Первое правило целителя: не отказывать в помощи страждущему. Андерс скривился, на миг почти пожалев, что Создатель не одарил его иным талантом – но, даже зная, что за ублюдок смотрел на него совсем не ублюдочными, жалобными глазами, он попросту не мог не ощущать отголоски его боли, куда более сильной, чем у Идрика. И вопреки тому, о чем Андерс думал всю эту неделю, эта боль по-прежнему казалось ему тем, что должно было быть исправлено.
– Показывай, – с тяжелым вздохом велел он, начиная осознавать, что и в его исключительно мирном призвании были свои темные стороны. Нутряная потребность вылечить даже того гада, которого хотелось собственными руками удавить, к примеру.
Комвин вздохнул с откровенным облегчением и, повернувшись к нему спиной, осторожно задрал подол мантии – и от представшего перед ним зрелища у Андерса перехватило дыхание. Ягодицы и задние поверхности бедер у Комвина были исхлестаны в кровь, пересекавшие их густо-фиолетовые полосы расползались вширь темным багрецом внутреннего воспаления, сливаясь в одно огромное переливчатое пятно, а на ссадинах под коркой засохшей сукровицы перекатывались крупные пузырьки зеленоватого гноя. Андерс заметил несколько более крупных ранок с рваными краями, не сохших из-за все ещё сочившейся изнутри крови, и от осознания чужой жестокости ему стало попросту дурно.
– Ну так что, сколько? – обернувшись через плечо, с надеждой поинтересовался Комвин. Будь это кто-то другой, пусть даже самый противный храмовник – Андерс, наверно, тут же принялся бы его лечить, искренне гордясь тем, что может по-настоящему помочь человеку, совсем как взрослый маг. И даже сейчас он, поколебавшись, все-таки поднял руки с засиявшими исцеляющим заклинанием пальцами – а затем вдруг заметил у самой кромки чудовищного кровоподтека что-то неуловимо знакомое.
– Погоди, – с профессиональным равнодушием бросил Андерс и, закусив губу, в задумчивости провел пальцем вдоль края синяка. Страдальческое поскуливание своего вроде как пациента он попросту проигнорировал и, притерпевшись к накатывавшему волнами ощущению чужой горячечной боли, принялся рассматривать пересекавшие комвинову задницу полосы ещё внимательней.
Следы от ремня были изумительно четкими, можно было разглядеть даже проделанные на нем дырочки. Андерсу и думать не хотелось о том, какой силы должен был быть удар. Самые глубокие раны, наверное, оставила рассекавшая кожу пряжка – но кое-где она легла почти плашмя, оставив аккуратные, как будто тушью вырисованные отпечатки.
– Это кто тебя так? – отстраненно поинтересовался Андерс, все больше уверяясь в истинности своих предположений.
Это была пряжка ученического ремня, и более того – это была прекрасно знакомая ему пряжка, с отогнутым правым уголком и отломанным левым, который, должно быть, так и валялся возле двери в южную пещерную кладовку. Или нет, чуть дальше: на втором повороте к логову Мэтра Водяниуса.
– Не твое дело! – разом напрягшись, огрызнулся Комвин, в тоне которого, явно вопреки его воле, мелькнул страх.
Андерс ядовито хмыкнул.
«Больше не обидит», значит.
От мысли о том, что ответ был ему известен, к горлу опять подкатила тошнота. Андерс помотал головой: об этом думать не хотелось тоже. И ещё больше не хотелось потом – почти против собственной воли – высматривать за знакомой до черточки ехидной физиономией того, кто оказался способен на такую хладнокровную жестокость.
Но все же сделанное было сделано правильно. И пускай это злило его до слез в глазах, но порой в жизни и впрямь не было места жалости.
– Я не буду тебя лечить, – переборов себя, решительно проговорил Андерс. Комвин отпустил задранную до пояса мантию и, развернувшись, возмущенно уставился на него, но Андерс встретился с ним глазами и, не отводя взгляда, жестко повторил: – Я не буду тебя лечить. Должен ли я объяснить тебе, почему, или ты все-таки понял с первого раза?
@темы: творчество, тексты, Я, аффтар!, cat-person^_^, ДА-драбблы, Circle-AU, Dragon Age
-
-
28.10.2013 в 00:08Андерс, правда, зараза (а вовсе не Хоук, дада!)
Такая подстава, а! Не, ну я бы его поколотила, честное слово!
Идрика жалко, маленькую пусечку такую. Все сразу Хоуку выдал, надо же! Блин, понравилось (ужас, что мне нравится) описание ссадин Комвина. Хорошо его Хоук отколошматил. И нечего его лечить, пусть помучается!
-
-
28.10.2013 в 09:15Идрик тож не дурак, мелкие вообще быстро поняли, что вот этот утешает и пряники носит, а вон тот обидеть не даст))
Вот и Андерс решил, что нечего))