Кто-то дал этой Вселенной плохую кислоту
Чуть не забыл их к себе тоже перетащить. С феста "Без имен собственных".
Впрочем, почти все угадали сразу)
читать
1.
Улыбайся, наставляет матушка. Улыбайся, милый, благородный человек никогда не позволит себе отягощать других своими тревогами. Вежливость – начало всех начал.
Улыбайся, соглашается отец. Доброту может позволить себе только сильный, так пусть тебя считают таким. Скоро это станет правдой, но пусть они привыкают уже сейчас. Улыбайся, сынок, с улыбкой и файербол мощнее.
Улыбайся, ядовито поддакивает всегда и всем противоречащий мелкий. Улыбайся, это всех раздражает.
Привычку улыбаться ты воспитываешь в себе точно так же, как и все остальные: просыпаться за долю секунды, как бы крепок ни был сон; высматривать на лицах случайных знакомцев признаки лириумной зависимости; держать голову холодной, а сердце свободным даже тогда, когда все остальные части тела выходят из-под контроля и на каждом углу мерещатся фиолетовые демонячьи сиськи. С улыбкой, как ни смешно, выходит труднее всего. Парой лет спустя ты наизусть знаешь все четыре десятка мышц, создающих простенькую на первый взгляд гримасу – каждой из них доводилось болеть так, что отступал сон. Но в конце концов ты, конечно же, добиваешься своего.
И – улыбаешься. Совсем как учили.
Сгорающему в лихорадке отцу, который приходит в сознание лишь на несколько минут и, услышав уверенное «я о них позабочусь», смотрит на тебя с такой надеждой и гордостью, что сердце рвется на кусочки.
Напуганной вестью о порождениях тьмы матери, которая, оказывается, уже который год вынуждена смотреть на тебя снизу вверх, но впервые так откровенно ждет ободрения.
Чудовищной твари, которая секунду назад отняла у тебя сестру. Ты готов отнять у неё тысячекратно больше, но у неё нет ничего, кроме жизни. Ещё не осознавший потери мелкий смотрит на тебя, угвазданного черной кровью, как на безумца, и он, наверное, даже прав.
Сошедшей с небес ведьме со смеющимися желтыми глазами, которые хочется вырвать и с хлюпаньем раздавить в ладони – так откровенно она радуется твоему едва прикрытому вежливой гримасой бешенству.
Плешивому убийце, который неловко дергает губами и отводит взгляд, словно стареющий волчий вожак перед молодым соперником, и ушастой проныре – эта скалится в ответ, горбясь, словно готовая броситься кошка. У тебя за спиной собственная стая, тебе недосуг возиться с кошачьими когтями, и плешивому, которому ты дышишь в затылок, приходится держаться настороже.
Потом появляются и другие, и каждому ты улыбаешься по-своему, и каждый отчего-то верит в твою неизменную искренность. Даже нахальная провидицына дочка, вздумавшая прикидываться недалекой развратницей, только уважительно хлопает по плечу и восхищается твоей выдержкой, пока ты, иронично усмехаясь, зашиваешь свое пропоротое почти насквозь брюхо. И даже в байках твоего коротконогого дружка, любителя романтической драмы, ты выходишь точь-в-точь таким же самоуверенным ублюдком, какого преподносишь им всем, от матери до невезучего воришки, покусившегося на твой кошелек.
А потом тебе, самоуверенному бесчувственному ублюдку, умеющему нагло ржать в лицо верной смерти, улыбаются в ответ – одними глазами. А потом берут твое сердце в ладони, словно одичавшего больного котеныша, и учат улыбаться по-настоящему.
2.
Мир подчиняется правилам. Так было, и так будет, и отрицать это было так же глупо, как бросаться в пропасть, не имея намерения предстать перед Создателем.
Все нужно было делать как положено.
Изучать в юности подобающие своему положению ремесла и искусства.
Вести себя достойно и благоразумно.
Не увиливая, платить за совершенные ошибки.
Мстить за убитых родичей.
Служить своей стране и тому, что выше неё.
И даже когда случалось, что одно волею судьбы противоречило другому, все оставалось простым и понятным. Милосердие превыше искупления, справедливость превыше милосердия, долг превыше справедливости.
И только треклятый маг все путает, бесцеремонно влезая босыми ногами в душу, подменяя привычные правила собственными, существование которых отрицает с нечеловеческим упорством фанатика. И смеется так заразительно, что остается только завистливо молчать, потому что осуждающее «Ну как так можно?!» умирает на языке, не родившись.
А потом вдруг оказывается, что в руке у тебя полупустая бутылка дорогущего зимнего вина, которое отец приберегал исключительно для короля и Владычицы Церкви; напротив, с точно такой же бутылкой в руках, сидит вконец охамевший эльф, лицо которого перепахано наискось когтем Архидемона, и хмылится настолько похабно, что кажется роднее брата; на плече у тебя спит тот самый треклятый маг, переоценивший свою устойчивость к алкоголю, а за пазухой – его не менее наглый кот.
И ты вдруг понимаешь, что «правило» и «правильно» вовсе не обязаны быть одним и тем же.
3.
Крепость пахла пылью, предчувствием беды и – самую малость – мышами. И холодом: ей, лишившейся прежних хозяев, было трудно привыкать к новым, и сырые камни почти не прогревались даже там, где на них падали редкие в осеннюю пору солнечные лучи. Новые хозяева словно чуяли, уходили часто и надолго, а потом собирались в большом зале, жались к огромному камину, суетились и спорили, будто стараясь заглушить едва слышное, растерянное поскрипывание старых стен. Он приходил к ним, тихонько устраивался рядом, молчал, прислушиваясь к их разговорам.
Ему больше всего нравился тот, который смеялся чаще других. Пальцы у него пахли лекарственными травами и теплом очага, глаза цвета сосновой коры почти всегда были дружелюбно сужены, а руки, нежные и настойчивые, умели ласкать так, что хотелось растечься лужицей и остаться так навсегда. Ещё смешливый знал толк в хорошей еде и готов был поделиться последним вкусным кусочком, и у него была блескучая холодная сережка, которую можно было взять в рот и легонько потянуть, елозя носом по его уху. Смешливый фыркал, ежился, отводя взгляд, и тогда он просто клал голову ему на плечо и тоже прикрывал глаза, и можно было думать, что все будет хорошо.
На самом деле смешливый был больше, чем казалось; и его ласковые руки, способные умерить боль и изгнать недуг, могли быть крепче железа, когда нужны были другие способы исправить неправильное.
Пальцы хмурого, жесткие и неловкие, пахли металлом и оружейной смазкой. Хмурый вовсе не был злым, но всегда держался так, словно забрел незваным на чужую территорию, а холодные, лязгающие механизмы любил, кажется, больше, чем людей. Поначалу он пытался подружиться и с хмурым, даже приносил ему подарки, но тот – в лучшем случае – возвращал их обратно. А то и вовсе выкидывал в окно. Ему было обидно, но опускаться до низменной мести он все же не стал, просто перестал обращать на хмурого внимание. Все равно его запах ему не нравился.
От рыжего коротышки всегда пахло кислым пивом, тоской, которую другие почему-то называли Драконья Моча, и – сильнее, чем от остальных – ядовитой подземной гнилью. Коротышка любил поговорить с ним наедине, а вот когда к ним приходил ещё кто-то – принимался шуметь, грохотать вечно полупустой фляжкой и обзывать его «вшивой тварью». Он каждый раз озадачивался не на шутку, смотрел на коротышку недоуменно, но тот никогда ничего не объяснял. Не умел, да и не хотел.
Тот, которого он мысленно называл главным, пах смертью и угрозой. И при этом – спасал всех, кому случалось попасть в беду. Смешливого; хмурого; грохочущего старика, который так врос в крепость, что пережил даже её прежних хозяев; и его самого тоже. Он иногда приходил к главному, ложился рядом, ласкаясь, но тот только обнимал в ответ и засыпал, а поутру величал его спасителем и Губителем Кошмаров и делал вид, что смеется.
А когда залитый лучами весеннего солнца камень крыльца обнял его тело теплом, он понял, что давно подкрадывавшаяся к ним беда уже близко.
Впрочем, почти все угадали сразу)
читать
1.
Улыбайся, наставляет матушка. Улыбайся, милый, благородный человек никогда не позволит себе отягощать других своими тревогами. Вежливость – начало всех начал.
Улыбайся, соглашается отец. Доброту может позволить себе только сильный, так пусть тебя считают таким. Скоро это станет правдой, но пусть они привыкают уже сейчас. Улыбайся, сынок, с улыбкой и файербол мощнее.
Улыбайся, ядовито поддакивает всегда и всем противоречащий мелкий. Улыбайся, это всех раздражает.
Привычку улыбаться ты воспитываешь в себе точно так же, как и все остальные: просыпаться за долю секунды, как бы крепок ни был сон; высматривать на лицах случайных знакомцев признаки лириумной зависимости; держать голову холодной, а сердце свободным даже тогда, когда все остальные части тела выходят из-под контроля и на каждом углу мерещатся фиолетовые демонячьи сиськи. С улыбкой, как ни смешно, выходит труднее всего. Парой лет спустя ты наизусть знаешь все четыре десятка мышц, создающих простенькую на первый взгляд гримасу – каждой из них доводилось болеть так, что отступал сон. Но в конце концов ты, конечно же, добиваешься своего.
И – улыбаешься. Совсем как учили.
Сгорающему в лихорадке отцу, который приходит в сознание лишь на несколько минут и, услышав уверенное «я о них позабочусь», смотрит на тебя с такой надеждой и гордостью, что сердце рвется на кусочки.
Напуганной вестью о порождениях тьмы матери, которая, оказывается, уже который год вынуждена смотреть на тебя снизу вверх, но впервые так откровенно ждет ободрения.
Чудовищной твари, которая секунду назад отняла у тебя сестру. Ты готов отнять у неё тысячекратно больше, но у неё нет ничего, кроме жизни. Ещё не осознавший потери мелкий смотрит на тебя, угвазданного черной кровью, как на безумца, и он, наверное, даже прав.
Сошедшей с небес ведьме со смеющимися желтыми глазами, которые хочется вырвать и с хлюпаньем раздавить в ладони – так откровенно она радуется твоему едва прикрытому вежливой гримасой бешенству.
Плешивому убийце, который неловко дергает губами и отводит взгляд, словно стареющий волчий вожак перед молодым соперником, и ушастой проныре – эта скалится в ответ, горбясь, словно готовая броситься кошка. У тебя за спиной собственная стая, тебе недосуг возиться с кошачьими когтями, и плешивому, которому ты дышишь в затылок, приходится держаться настороже.
Потом появляются и другие, и каждому ты улыбаешься по-своему, и каждый отчего-то верит в твою неизменную искренность. Даже нахальная провидицына дочка, вздумавшая прикидываться недалекой развратницей, только уважительно хлопает по плечу и восхищается твоей выдержкой, пока ты, иронично усмехаясь, зашиваешь свое пропоротое почти насквозь брюхо. И даже в байках твоего коротконогого дружка, любителя романтической драмы, ты выходишь точь-в-точь таким же самоуверенным ублюдком, какого преподносишь им всем, от матери до невезучего воришки, покусившегося на твой кошелек.
А потом тебе, самоуверенному бесчувственному ублюдку, умеющему нагло ржать в лицо верной смерти, улыбаются в ответ – одними глазами. А потом берут твое сердце в ладони, словно одичавшего больного котеныша, и учат улыбаться по-настоящему.
2.
Мир подчиняется правилам. Так было, и так будет, и отрицать это было так же глупо, как бросаться в пропасть, не имея намерения предстать перед Создателем.
Все нужно было делать как положено.
Изучать в юности подобающие своему положению ремесла и искусства.
Вести себя достойно и благоразумно.
Не увиливая, платить за совершенные ошибки.
Мстить за убитых родичей.
Служить своей стране и тому, что выше неё.
И даже когда случалось, что одно волею судьбы противоречило другому, все оставалось простым и понятным. Милосердие превыше искупления, справедливость превыше милосердия, долг превыше справедливости.
И только треклятый маг все путает, бесцеремонно влезая босыми ногами в душу, подменяя привычные правила собственными, существование которых отрицает с нечеловеческим упорством фанатика. И смеется так заразительно, что остается только завистливо молчать, потому что осуждающее «Ну как так можно?!» умирает на языке, не родившись.
А потом вдруг оказывается, что в руке у тебя полупустая бутылка дорогущего зимнего вина, которое отец приберегал исключительно для короля и Владычицы Церкви; напротив, с точно такой же бутылкой в руках, сидит вконец охамевший эльф, лицо которого перепахано наискось когтем Архидемона, и хмылится настолько похабно, что кажется роднее брата; на плече у тебя спит тот самый треклятый маг, переоценивший свою устойчивость к алкоголю, а за пазухой – его не менее наглый кот.
И ты вдруг понимаешь, что «правило» и «правильно» вовсе не обязаны быть одним и тем же.
3.
Крепость пахла пылью, предчувствием беды и – самую малость – мышами. И холодом: ей, лишившейся прежних хозяев, было трудно привыкать к новым, и сырые камни почти не прогревались даже там, где на них падали редкие в осеннюю пору солнечные лучи. Новые хозяева словно чуяли, уходили часто и надолго, а потом собирались в большом зале, жались к огромному камину, суетились и спорили, будто стараясь заглушить едва слышное, растерянное поскрипывание старых стен. Он приходил к ним, тихонько устраивался рядом, молчал, прислушиваясь к их разговорам.
Ему больше всего нравился тот, который смеялся чаще других. Пальцы у него пахли лекарственными травами и теплом очага, глаза цвета сосновой коры почти всегда были дружелюбно сужены, а руки, нежные и настойчивые, умели ласкать так, что хотелось растечься лужицей и остаться так навсегда. Ещё смешливый знал толк в хорошей еде и готов был поделиться последним вкусным кусочком, и у него была блескучая холодная сережка, которую можно было взять в рот и легонько потянуть, елозя носом по его уху. Смешливый фыркал, ежился, отводя взгляд, и тогда он просто клал голову ему на плечо и тоже прикрывал глаза, и можно было думать, что все будет хорошо.
На самом деле смешливый был больше, чем казалось; и его ласковые руки, способные умерить боль и изгнать недуг, могли быть крепче железа, когда нужны были другие способы исправить неправильное.
Пальцы хмурого, жесткие и неловкие, пахли металлом и оружейной смазкой. Хмурый вовсе не был злым, но всегда держался так, словно забрел незваным на чужую территорию, а холодные, лязгающие механизмы любил, кажется, больше, чем людей. Поначалу он пытался подружиться и с хмурым, даже приносил ему подарки, но тот – в лучшем случае – возвращал их обратно. А то и вовсе выкидывал в окно. Ему было обидно, но опускаться до низменной мести он все же не стал, просто перестал обращать на хмурого внимание. Все равно его запах ему не нравился.
От рыжего коротышки всегда пахло кислым пивом, тоской, которую другие почему-то называли Драконья Моча, и – сильнее, чем от остальных – ядовитой подземной гнилью. Коротышка любил поговорить с ним наедине, а вот когда к ним приходил ещё кто-то – принимался шуметь, грохотать вечно полупустой фляжкой и обзывать его «вшивой тварью». Он каждый раз озадачивался не на шутку, смотрел на коротышку недоуменно, но тот никогда ничего не объяснял. Не умел, да и не хотел.
Тот, которого он мысленно называл главным, пах смертью и угрозой. И при этом – спасал всех, кому случалось попасть в беду. Смешливого; хмурого; грохочущего старика, который так врос в крепость, что пережил даже её прежних хозяев; и его самого тоже. Он иногда приходил к главному, ложился рядом, ласкаясь, но тот только обнимал в ответ и засыпал, а поутру величал его спасителем и Губителем Кошмаров и делал вид, что смеется.
А когда залитый лучами весеннего солнца камень крыльца обнял его тело теплом, он понял, что давно подкрадывавшаяся к ним беда уже близко.
@темы: творчество, тексты, Я, аффтар!, cat-person^_^, ДА-драбблы, Dragon Age
-
-
22.05.2013 в 14:03-
-
22.05.2013 в 14:07-
-
26.05.2013 в 20:41-
-
26.05.2013 в 20:42